«ВЗГЛЯНИ НА МИР ПО-ДЕТСКИ!»

Марина Арутюнян
кандидат философских наук, старший научный сотрудник ИСЭПН РАН. Президент Московского психоаналитического общества, член МПА, г.Москва

статья опубликована в журнале ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ

Глаза их горели нетерпением, похожим чуть ли не на отблеск гениальности, но это была просто молодость.

Мюриэл Спарк

...Здоровые дети не будут бояться жизни, если окружающие их старики обладают достаточной целостностью, чтобы не бояться смерти.

Эрик Эриксон

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять

И мы должны, как старожилы,

Пришельцам новым место дать, —

Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За уготованный им пир;

От желчи горького сознанья,

Что нас поток уж не несет

И что другие есть призванья,

Другие вызваны вперед;

Ото всего, что тем задорней,

Чем глубже крылось с давних пор, —

И старческой любви позорней

Сварливый старческий задор.

Ф.И. Тютчев

«Вошла молодая женщина 35 лет» — так начинается статья, напечатанная в одном из номеров солидного международного психоаналитического журнала. Психоаналитики — едва ли не последний бастион интеллектуального консерватизма и даже, может быть, своеобразного романтизма. Они продолжают считать мысль — ценностью, искусство — сложным процессом сублимации, а не простым следствием импульса к самовыражению; способность любить другого, отличного от себя, находить самоценное удовольствие в труде и творчестве — главными условиями личностностной состоятельности. Среди них есть такие, кто, отдав кесарю кесарево [1] , позволяют себе (анафема!) анализировать гомосексуальность как проблему идентификации или нарциссизма; они не желают отказываться от гегелевской диалектики развития, с ее символикой отрицания зерна колосом, колоса же — порожденным зерном. Следующий виток спирали вбирает и отрицает предыдущий, «душа обязана трудиться», чтобы достойно пройти путь от очаровательно невежественного всемогущества младенца к мудрому смирению старика. Так что появившиеся в таком издании слова «молодая женщина 35 лет» (заметим, не «моложавая» или «молодо выглядящая») приходится признать фрейдовой оговоркой, проявляющей нечто «глубинное»: «и мы, психоаналитики, не можем больше противиться, мы тоже поверили, что в 35 взрослая жизнь только начинается».

Тема Эдипа

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять

И мы должны, как старожилы,

Пришельцам новым место дать...

Смена поколений как нечто вечное и неизбежное — это то, из чего вырастает «философия возраста». «И мы должны... место дать». Мудрость отстранения. Ценность опыта. Признание своих ошибок. Понимание, что ты уже «старожил», что твой главный вклад в будущее — твое прошлое. Что теперь у тебя нет отцов, кроме Отца, а воевать с детьми — неблагодарное и неблагородное дело. Но тут и заковыка: все это становится актуальным, «когда дряхлеющие силы нам начинают изменять», — а когда Если мы не хотим — а мы не хотим! — этого признавать. Если мы предпочитаем оставаться в плену иллюзии своего всемогущества, не ценим собственного опыта, не готовим себя к неизбежному. Иными словами, попадаем в старую, как мир, ловушку — пытаемся остановить ход времени.

В эпоху, еще недавнюю, мы негодовали по поводу «геронтократии». Страной управляли цепляющиеся за власть старики. Говоря языком мифа, Лай и Иокаста, родители Эдипа, делали все, чтобы ничего не менялось, а для этого вовсе не обязательно кому-то перерезать сухожилия и оставлять на съедение диким зверям — «порой достаточно угроз, чтобы малыш не слишком рос», не становился дееспособным, не вздумал претендовать на трон — в идеале, чтобы время остановилось, поколения перестали сменять друг друга. Говорят, что завещание Тито начиналось словами « если я умру...». Взрослые не стареют, дети не растут. Условием допуска к взрослым играм становится способность к имитации: чем лучше молодой человек имитирует язык, стиль, систему взглядов «стариков», тем им спокойнее [2] . Молодые должны являть собой своеобразные клоны старших, тогда, «если мы умрем», сойдем со сцены, ее займем мы же — отражения, продолжения, вторые жизни. Вспомним, как ожесточенно в свое время власти боролись со «стилягами», «волосатиками», «битломанами» и прочей подростковой фрондой, которая в результате переросла в более серьезный протест. К слову, все это парадоксальным образом привело к консервации «подростковых» ценностей у выросших «стиляг» и «протестантов», что объединило их с детьми. Многие «взрослые дочери молодых людей» слушали ту же музыку, читали те же книги, что и родители, разделяли их политические взгляды. В семьях «шестидесятников» сцена, когда сорока-с-небольшим-летние отец с матерью и двадцатилетние дети сидят, склонясь голова к голове, над запрещенной рукописью, была довольно обычной. Младшее поколение как бы поневоле объединялось со средним — дети «оттепели», дети разочарования, дети глухого гнева, дети бунта. По моим наблюдениям, нечто похожее произошло и в Европе с наследниками буйного шестьдесят восьмого. Однако если, скажем, французские «шестидесятники» могли поделиться с детьми хотя бы отчасти победным опытом — они тогда заставили-таки с собой считаться, — то отпрыскам наших бунтарей пришлось наблюдать родителей и тогда, когда те были исполнены надежд, и тогда, когда они оказались у разбитого корыта, проигравшие, даже униженные. Эдипы, уступившие дорогу колеснице Лая, спрятавшие дубинку за спину. (Идем по улице с четырехлетним сыном. Умер Андропов, висят красно-черные флаги. Мальчик спрашивает, почему так. Отвечаю политически корректно — умер самый большой начальник. Малыш, подумав, задает вопрос: «А если какой-нибудь хороший человек умрет, мы свои флаги повесим» Когда ребенок успел принять эстафету, в которой роль палочки, передаваемой каждому следующему поколению, играет спрятанная за спиной дубинка)

В начале 80-х, когда я, будучи молодым специалистом, делала первые шаги на психотерапевтическом поприще, родители взрослеющих детей обращались за консультацией, как правило, по поводу одной из двух проблем: их условно можно назвать «отцы и дети против среды» и «дети против отцов». Первая возникала обычно в семьях, где дети идентифицировали себя с родителями по принципу (очень схематично, конечно) «мы маленькие, слабые, но честные и гордые — они большие, сильные деспоты или приспособленцы». В этой конфигурации перед лицом государства и молодые люди, и родители — эдипы, сердитые и напуганные. У юношей и девушек в таких семьях проблемы возникали в основном с преподавателями, начальством, администрацией. Неизбежный поколенческий антагонизм проецировался за пределы дома — на неуютный враждебный внешний мир. Проблема второго типа более классическая. Она возникала в семьях, где взросление ребенка воспринималось как угроза существующему порядку вещей. Родители начинали бить тревогу, когда обнаруживали, что их сын или дочь не разделяют или разделяют не в полной мере ценности старшего поколения, не принимают его стиль жизни, язык и т. п., а точнее, отказываются от имитации. Молчалин имитирует, Чацкий отказывается. Первого, будь он в соответствующем возрасте, вести на консультацию к психотерапевту никому и в голову не придет (разве что в случае «прокола»: застанут с Софьей, обнаружат пропажу денег, поймают на наркотиках). Второму визит к психологу (а то и к психиатру) обеспечен.

Часто отказ имитировать бывает связан с нежеланием ждать. В таких случаях большой разницы между тем, кто имитирует, и тем, кто отказывается, нет. Первый до поры до времени, пока ест с рук «отца», старается того не дразнить. Он знает, что в конце концов родитель уступит ему свое место — если не добровольно, то по принципу «Акела промахнулся». Яростный протест второго — это все то же стремление занять место отца, но не когда-нибудь, а сегодня. Кстати, платить за вожделенное место приходится обоим: медленно взрослеющему Эдипу — мучительным ожиданием, Эдипу же бунтующему — кровью.

Тема Нарцисса

Елена, тридцатишестилетняя женщина, называет людей старше себя взрослыми. «Она — взрослая женщина» (про знакомую лет сорока пяти). Елена — мать двоих детей, жена весьма состоятельного господина. Она всю жизнь чему-то учится, ходит в тренажерный зал, на массаж и йогу, регулярно делает косметические уколы, пару раз побывала в руках пластического хирурга. Эта неглупая обаятельная женщина откровенно рассказывает о проблемах с детьми, о сложных отношениях с мужем, о том, что никак не может найти вне дома приложения своим силам. Говоря о трудностях, она ищет их причину отнюдь не только в других, но прежде всего в себе. И все же от общения с нею часто остается впечатление какой-то недоговоренности, даже фальши. Как будто посмотрела интервью с поп-звездой, которая старательно играла роль «обыкновенной женщины, жены и матери». В какой-то момент я поняла — Елена действительно играет, но не как актриса, а как ребенок, играющий во взрослую жизнь. Девочка, надевшая мамины «шпильки» и намазавшая помадой губы, знает, что она не мама, но как бы и не знает. Так и Елена знает и не знает, что она не подросток, не юная прелестная стрекоза, у которой «вся жизнь впереди». Свою реальную нелегкую жизнь она воспринимает как страшную сказку, у которой непременно должен быть хороший конец, вроде истории принцессы из андерсеновских «Диких лебедей». Елена не играет принцессу, а играет в принцессу, как это делают дети.

Мне кажется, мы имеем дело с совершенно новым массовым явлением — исчезновением взрослости. Технологии совершенствуются с невиданной скоростью, меняя лицо мира — и только «дети», молодые люди, не имеющие жизненного опыта, с еще не отвердевшим «каркасом характера», с гибкими (или зыбкими) убеждениями способны приспосабливаться к нему с нужной скоростью. Они творят искусство, порой напоминающее самовыражение ребенка, не обремененного знанием, что жили когда-то на свете мастера Возрождения или, к примеру, импрессионисты. Они возглавляют фирмы и руководят людьми, не зная людей, они проводят реформы, не думая о всяких там гуманистических глупостях, они избавлены от рефлексии и культурного контекста. Без борьбы, страданий, ревности, унижений, ярости, томительного ожидания, без нудных эволюций и пугающих революций Эдипы спихнули папаш с дороги, даже не особенно обратив на это внимания.

Проезжаем мимо ресторана с интересным названием «Хенде Хох —пивная». Я не могу удержаться от комментария — они б еще «Хайль Гитлер» написали. У моих спутников, профессиональных, трудолюбивых, приятных молодых людей такая реакция вызывает недоумение — а что такого Просто хотят подчеркнуть, что это немецкий ресторан, вот и воспользовались всем известным выражением.

«Легкий шаг. Свободный стиль. Живи настоящим. Живи легко». Слоганы повсюду, и они есть отражение очередного переворота — переворота, имеющего, может быть, не меньшее значение, чем те, что были произведены Марксом или Фрейдом, но малозаметного, не потребовавшего таких огромных интеллектуальных усилий. Не рассуждающая, легкомысленная, в то же время эгоцентричная и потому расчетливая молодость становится современным эталоном. Молодые компьютерщики руководят перестарками-учеными. Молодые врачи, не ведая внутреннего конфликта, ставят медицину на коммерческие рельсы. Молодые сотрудники гламурных журналов, банков и нотариальных контор на скромных иномарках подруливают к боулингу, ночному клубу, казино или ресторану, предоставив менее удачливым сверстникам пить пиво и бить бутылки в переходах метро. Те и другие в своем праве, они работают, учатся, они — становой хребет общества. Никто им не указ, кроме босса, а «лестница в небо» стала короткой, как никогда раньше, — тебе двадцать, боссу тридцать. Вы говорите на одном языке и оба любите боулинг.

Мир обновляется с невероятной скоростью, и как никогда остро встает вопрос о защите взрослеющего (тем более, стареющего) человека.

…От чувства затаенной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За уготованный им пир.

Удивительно точно Тютчев написал — обновляющийся. Они — новые, с иголочки. Мы — старые, ветхие, утиль. Пир не наш, не для нас. Но «затаенная злость» вызвана не только этим — мир обновился настолько, что я не могу распознать в нем того, что было моим в молодости. Я не могу отождествить себя с этим молодым не только потому, что он молодой, а я старый. Главное, он живет в другом мире. Бабушке, вроде гончаровской героини из «Обрыва», узнающей во внучке юную себя, может и больно, но не так, как той, которая не узнаёт. Эта последняя понимает, что не оставила следов, не отразилась в зеркале. Нарцисс есть в каждом, и он требует отражения и эха. Преодолеть отчаяние и гнев, избавиться

 

От желчи горького сознанья,

Что нас поток уж не несет

И что другие есть призванья,

Другие вызваны вперед,

человеку зрелому помогают смирение и способность жить внутренней жизнью, т. е. способность к самоотражению. Однако некоторые обстоятельства, кажется, более, чем когда-либо, делают трудным этот и без того нелегкий путь. Скорость «обновления» невероятно возросла, возросла и продолжительность жизни, а вместе с ней длина временного отрезка, который раньше назвался взрослостью. Естественная смена поколений таким образом затормозилась. Старшее поколение не уходит со сцены. Но если раньше у молодых в подобных обстоятельствах было два выхода: медлить взрослеть (что они и делали в «годы застоя») или брать высоту штурмом («штурмовики», революционеры, декабристы), то теперь они на старших просто не обращают внимания и спокойно разыгрывают козыри, врученные им обновляющимся миром. Когда был изобретен паровоз, некоторые, увидев его впервые, теряли сознание. Когда братья Люмьер продемонстрировали свое изобретение, для многих это стало явленным чудом. Что нужно изобрести, чтобы нынешний житель Земли по-настоящему удивился Летающий поезд, универсальное лекарство, персональный кинотеатр, встроенный в глазное яблоко Новые изобретения появляются ежедневно, незаметно меняя лицо мира. И молодые чувствуют себя в этом мире своими: они сочиняют его, используют его, приспосабливаются к нему. Они отражаются в его зеркалах. А их «отцы» и «матери» изо всех сил стараются не отстать, «задрав штаны» бегут за комсомолом. Возраст страшен не смертью — до нее далеко, в крайнем случае поставят шунт или что-нибудь пересадят — а неотражением.

Мила рассказывает, как сидела в баре с мужем и друзьями, супружеской парой. В какой-то момент она перехватила взгляд мужа, устремленный на жену приятеля, — нет, речь не о ревности, он, как Миле показалось, смотрел на отнюдь не плоский живот женщины, причем с явным отвращением. У самой Милы фигура почти идеальная, но она живет в постоянной тревоге — а вдруг и у нее появится складка на животе или другой какой изъян, делающий женщину «взрослой». Ведь кругом столько юных конкуренток! Милин рассказ поражает своей примитивностью: нет отношений (мужа и жены, пары, растящей детей, имеющей историю любви, ссор, примирений); нет портретов (он, она, другой он, другая она); нет размышлений; нет обобщений, даже самых банальных («мужчины только на фигуру и смотрят»). Есть лишь простая оппозиция «молодой» (красивый, любимый, успешный) — «старый» (Елена бы сказала «взрослый»), синоним «ненужного» (так как некрасивый, нелюбимый и т. п.). Все, что старше «молодого», получает приставку не, представляется несущественным, почти несуществующим. Неотражаемым. Яростное соперничество из-за Иокасты (матери, женщины, родины, власти), в котором и Лай, и Эдип отражаются многократно (прекрасным воином, великим царем, жестоким отцом, отцеубийцей, жертвой, причиной всеобщего несчастья, раскаявшимся грешником), сменяется почти полным равнодушием и утратой отражения. Эдипа замещает Нарцисс.

Кажется, впервые в истории мир действительно начинает принадлежать молодым. Могут возразить: а революции А нацизм А Кампучия с ее двенадцатилетними красными кхмерами Да, разумеется, но во всех этих сюжетах молодых и глупых использовали взрослые и умные. Шахматное поле принадлежит не фигурам, а игрокам.

Теперь же ситуация в корне меняется. Привычные защитные средства, которые использует старшее поколение, чтобы сдерживать натиск предыдущего, перестают работать: «подрасти, зелен еще, у меня опыта больше, поживи с мое» нельзя сказать никому. Приходится мимикрировать, подделываться под тех, кого «поток еще несет» и выносит на поверхность. «Живи легко. Ты этого достойна. Взгляни на мир по-детски». Освой компьютерные игры. Разберись в механизме бартера. Постигни философию Симпсонов. Составь брачный контракт. Пройди тренинг «как сделать, чтобы клиент сказал тебе да». Прыгни на резинке с моста. Сделай липосакцию. Научись мыслить клипом (тогда «хенде хох» не будет у тебя ассоциироваться со страшной войной, а станет просто рекламным приемом). Танцуй, пока молодой — а молодым можно оставаться долго. Эдакое новое лекарство от зависти к полнокровию молодости,

Ото всего, что тем задорней, Чем глубже крылось с давних пор…

Тем более, что снимается и проблема «позорной» старческой любви, потому, что у нас каждый молод сейчас. Если вовремя ходить к дантисту и чистить протезы пастой Блендамед, сделать укол в носогубную складку и вставить безвредный имплантат в нужные места, работать в банке, посещать ночной клуб и ходить на «Матрицу-24», любовь еще очень долго можно будет не считать «старческой». Ведь следит же с неослабевающим интересом весь просвещенный мир за сексуальными приключениями в большом городе дам постбальзаковского возраста. Их поведение и диалоги содержательно точь-в-точь такие, как у девочек-подростков, и это почти ни у кого не вызывает удивления.

Однако, несмотря на весь оптимистический заряд, заключенный в этой прелестной картине всеобщей неувядаемой юности (и, видимо, бессмертия в перспективе), некоторые проблемы все же вырисовываются. Со старшими понятно: все-таки рано или поздно, но переход в следующую возрастную категорию неизбежен, приобретения же предыдущих возрастных этапов порой оказываются столь незначительны, что сказать себе не «я этого достойна», а «у меня была и есть достойная жизнь», как-то не получается.

А молодые У них-то какие проблемы

Ответ на этот вопрос я услышала в такси. Симпатичный водитель рассказал, что в 92 году приехал в Москву из Тбилиси, поступил в Московский университет «и не доучился, бросил, дурак! Кругом короткие юбочки, длинные деньги. А мне шестнадцать, и никого старшего рядом, чтобы сказать — эй, парень, это не уйдет, учись, не теряй себя». Метафизика возраста — это в большой степени различение старшего и младшего, ответственность старшего перед младшим и за младшего, доверие младшего к старшему. Нарциссизм не терпит различий, ибо когда есть различия, есть и ограничения. Если другой — другой, то у него есть собственная воля, отличная от твоей, общение с ним требует усилий, диалога, эмпатии, в чем-то даже самоотречения. В глубине души мы вечно страшимся испытать чувство зависимости от другого, того, кого любим. Ведь каждый в детстве это пережил — от тебя могут уйти, а ты уйти не можешь. С момента рождения мы нуждаемся в старшем рядом, его благожелательности и уверенности, его способности устанавливать границы и справляться с хаосом, интерпретировать наши внутренние состояния и организовывать мир и нас самих. И, вероятно, почти с этого же момента мы переживаем унижение от того, что чувствуем эту нужду, мы боремся с ней, пытаясь ее отрицать. Доверие к старшему возможно лишь при условии, что он не откажется от своей трудной роли, не бросит младшего. Нормальный родитель ведь не отпустит ребенка одного переходить оживленную улицу только потому, что тот выдернул руку. Он знает, что, в отличие от ребенка, способен сопоставлять причины и следствия, разграничивать внешнее и внутреннее, желание и потребность. В старшем есть младший, а в младшем старший еще прорастает, и ему нужна помощь. Старший историчен. Он способен жить в сложном мире, не стремясь упростить его до элементарных дихотомий, но и не теряя главных ориентиров добра и зла.

В предыдущие эпохи поддержание дистанции «старший — младший» было заботой старших, теперь же они все чаще отказываются от столь неблагодарной роли. Это они превратили политкорректность из инструмента защиты прав в механизм подавления различительных способностей — унисекс, унивозраст. Это они создают подростковый мир — мир вне истории и культуры, делая воплощением всех добродетелей простодушного дебила Форест Гампа (видимо, от ума одно горе). Это взрослые, вместо того чтобы помогать «младенцам» осваивать свой сложный язык, постепенно сами начинают изъясняться их лепетом, поместив весь категориальный аппарат эмоциональных состояний в резиновое словечко «прикольно». Это взрослые соглашаются пользоваться изуродованной интернет-грамматикой и восхищаются корявыми творениями мальчиков и девочек, в одночасье проведших реформу языка и де-факто триумфально введших сленговое и фонетическое письмо, о котором мечтали большевики: те думали способствовать всеобщей грамотности, но до регресса уже грамотных к всеобщей безграмотности додумались только теперь. Это взрослые заказывают и оплачивают реформы образования под подростковым девизом «не грузи». Это взрослые способны согласиться с тем, что «место профессора занял второгодник-бейсболист» [3] . Это взрослые готовы принять огонь нетерпения в глазах за отблеск гениальности — в Белоснежкино небьющееся зеркальце глядится Белоснежкина мачеха.

Осколки

Артему восемнадцать. Он красив, ухожен, образован. Его ждет блестящее будущее. У него богатые родители. Они его лучшие друзья. Кругом быдло. Артем напился и пырнул ножом однокурсника. Царапина, обошлось без суда. Дело в том, что он — «индиго», ему нельзя противоречить. В нем поднимается волна ярости — кто они такие, чтобы... С его умом и талантом...

Все началось, когда его не взяли в детский сад для особо одаренных. Он уже тогда знал, что это необычайно важно, чтобы взяли. Он чувствовал себя неудачником. Мать страшно расстроилась. Сказала, что в комиссии сидели совковые придурки. Тогда-то Артем и усвоил, что у них особая семья. И окружают их уроды.

Семья этого юноши живет по принципу: все, кто думает иначе, чем мы, — быдло. У Артема почти нет возможности позволить себе быть другим, отделить себя от родителей, так как он знает, с каким презрением они относятся к этим другим. Чтобы близкие могли спокойно пользоваться единственным приемлемым для них зеркалом, он должен легко и непринужденно — это условие — побеждать. Если это не получается, то потому, что кругом придурки и быдло — такая логика позволяет и после неудачи оставаться «индиго». В каком-то отношении эта семья напоминает компанию подростков, в которой групповая идентичность замещает индивидуальную.

Отец Романа любил повторять, что «сделал себя сам». Особенно часто это можно было от него услышать в периоды тяжелых затяжных запоев. Мать во всем полагалась на мужа и не стала возражать, когда тот отправил сына в профессиональное училище-интернат. Рома не смог сам себя сделать и в конце концов попал в реанимацию с передозировкой. В обществе наркоманов он чувствовал себя хорошо — там легко можно «сделать себя самому». Несколько его друзей уже покинули этот свет..

Двадцатисемилетний Анатолий работает менеджером в солидной фирме. Он хорошо зарабатывает, его ценят. Но его преследуют навязчивые страхи — ему кажется, что он недостаточно молодо выглядит, что он обязательно совершит на работе какую-нибудь ошибку и его с позором выгонят, что сослуживцы поймут — улыбается он им через силу. Родители Анатолия всю жизнь «трудились как папы Карлы», в 93-м на время потеряли работу и навсегда — уверенность. Он не может расслабиться. По вечерам в одиночестве принимает «косячок с коньячком», а утром пьет аспирин, надевает костюм и улыбку и отправляется на свою ежедневную битву.

У Марка в анамнезе уже две попытки суицида. Он постоянно сравнивает себя с другими, более успешными сверстниками — им все дается легко, они что, более талантливы Более привлекательны

Алина на свою жизнь не покушается, зато она почти ежедневно наедается до того, что не может дышать. Потом вызывает рвоту. Она милая, хорошенькая молодая женщина. Она прямо говорит, что ее с ранних лет «гложет зависть, похожая на страх».

Дана работала с четырнадцати лет — разносила газеты, была живой рекламой, трудилась в фаст-фуде. Она хотела иметь личные деньги, чтобы не просить у родителей. Те это поощряли, полагая, что девочка проходит школу жизни, столь необходимую «в наше время». Ровесники, проходившие школьную программу, постепенно стали казаться Дане малыми детьми. Школу ей закончить не удалось. В шестнадцать ей объяснили, что большие деньги зарабатываются иначе. Она перешла в следующий класс школы жизни.

Виктор рассказывает, что, еще когда учился в институте, окунулся в бизнес и «запутался». Последствия были драматическими, выжил, но в душе не оправился до сих пор. «Это же были девяностые, тогда все так делали».

Разумеется, похожие истории можно услышать в любые времена. Но поражает контраст между образом «адаптированного оптимиста» [4] , который навязывается молодежи, и драматическими судьбами ее «отдельных представителей». Эти «представители» отчаянно пытаются вписаться в некую универсальную одномерную модель «успешности». И обнаруживают, что не так-то просто следовать рецепту «живи легко». И никого старшего рядом, человека, которого не пугает сложность и неоднозначность жизни, способного переживать неудачи, не разрушаясь и не озлобляясь, знающего, когда и как сказать: «эй, парень, не теряй себя». Чье мировоззрение не зажато сторонами треугольника «школа жизни» — «индиго» — «все так делали». Человека, которого не гложет зависть, похожая на страх. Взрослого.

Свято место пусто не бывает.

[1] То есть не претендуя на пересмотр правил политической корректности.

[2] Больше двадцати лет назад мой научный руководитель — умный опытный лис, прекрасно научившийся избегать капканов, — просмотрев мой автореферат, сказал: «вот здесь и здесь — цитату из XXVII съезда. На ваш вкус. Облигаторно. Из меня — лучше убрать. А то могут впрямь прочесть, и будут неприятности».

[3] Зельвенский С. «Фильм — детям» // Эсквайр. 2006. Февраль.

[4] Это выражение я услышала от одной журналистки: в газете, где она работала, так называлась целевая молодежная аудитория.

Copyright © 2008 «Психологическая мастерская Доверие»
психологическая помощь, консультация психолога в Москве, психоаналитическая психотерапия